ты живёшь в Москве и ходишь в свою иностранную библиотеку. И приносишь оттуда одну ерунду».

На приём к начальству

Я зашла в Макеевское гороно, откуда меня очень скоро завернули, - нет мест в городе и весь разговор. Но пока я стояла в приемной – там были еще какие-то начальственные кабинеты, - вошел старик шахтёр. Седой, морщинистый, невысокий, крепкий, в засаленной робе, весь в угольной пыли. Только серые глаза воинственно блестели на чёрном лице, а на чёрной рабочей тужурке сверкал орден Ленина.

Я думала, такое можно увидеть только в кино. Но я видела его рядом с собой, тоже пришедшего на приём к начальству.

Мне сейчас вспомнилось, как уже в 70-х утонченная Таня Р., работавшая из идейных соображений лифтером, отправлялась пробивать старшую дочку на филфак. На голову она повязала платочек, на грудь нацепила все регалии своей «материнской славы», а о сложных отношениях с бывшим мужем, который как-никак содержал и её, и семейных общих детей, печально жаловалась декану: «Работаю я лифтёром. Он меня бросил».

Я не исключаю, что макеевский шахтёр тоже тщательно продумывал свой имидж, собираясь «качать права» у начальства. Только он действительно рубал уголёк в свои неподдельно немолодые годы. А Таня, сидя за лифтёрским столиком, писала статью «Апологетика Фрейда».

Шахтёрский посёлок

Отец был прав, когда сказал мне раздражённо: «Ты рвалась из Донбасса в Москву». Я именно рвалась, он точно нашёл слово.

Не одна я рвалась, мы все рвались. Десяток молодых учителей и человека три постарше – из них двое, муж и жена, знаменитые Нобели, блистали потом в Москве, - кто из нас хотел остаться навсегда здесь, в посёлке, где чёрный снег зимой, и чёрная пыль летом, где липкая, как клейстер, грязь весной, где по воскресеньям страшновато выходить из дома, где перед глазами угрожающий пример – депрессивная учительница, которая вышла тут замуж и никогда отсюда не уедет.

Все мы с чувством пели печальную песенку на мои слова и на мотив «Кирпичиков», сочинённую еще в сентябре: «И не знали мы и не ведали, что в такой попадём мы Париж, эх, Ханжоновка, туча чёрная, ты зачем сине небо коптишь?»

Коксохимический завод, железнодорожная станция и окрестные рудники - эти владения легендарного капиталиста, названные в его честь, прельщали нас гораздо меньше, чем Москва, где он же выстроил когда-то свою "фабрику грёз".

И тем не менее, совсем не случайно я сочиняла свою песню в сентябре. Ибо в январе я бы её не сочинила и не спрашивала бы, зачем коптит небо посёлок Ханженково. К тому времени я уже не только знала, что коптит не напрасно, я знала, что не напрасно попала сюда.

Помню очень отчетливо: в сером ватнике, в больших хозяйских валенках я иду по дорожке к дому, прижимая к себе тазик со снегом. Здесь все так делают - снег надо растопить, и будет мягкая вода, ею хорошо стирать, мыть голову. Руки у меня красные, заледеневшие - замерзли, пока утрамбовывала снег, а перед этим еще снимала с него чёрный, верхний слой. Увидали бы меня знакомые москвичи в этом пролетарском антураже, наверно, ужаснулись бы, пожалели, думаю я и улыбаюсь - как ни странно, это мне их жалко. Я-то вернусь в Москву и вновь буду ходить по театрам и музеям, а они ведь никогда не побывают тут, в гуще жизни народной, выражаясь высоким слогом.

В гуще жизни народной я оказалась не по своей воле. Собиралась в аспирантуру, но узнала, что с моей фамилией мне светит только сельская школа или рабочий посёлок. И тут я выбрала сама. Романтично. По стопам отца. Узнав, что мне не предлагают город, я сказала твёрдо: поеду в Донбасс.

Затем твёрдость мне изменила, чему свидетельство песня на мотив "Кирпичиков" и мои жалобные письма отцу.

Отец меня стыдил, а я мало-помалу втягивалась. Было интересно, у меня многое получалось. И словесные игры, и стенгазета, и бои за тишину в классе. В процессе битв, с не худшей публикой - способными и беспокойными - у меня сам собой образовался переводческий кружок. "Что ты вертишься? Закончил? Тогда новое задание. Открой учебник в конце. Да, вот тут, где слонёнок и крокодил. Переведи эту сказку и после уроков покажешь мне. И ты закончил? Тоже переводи". Спасибо учителям, это они мне посоветовали занимать чем-нибудь способных непосед. А я уж выбрала то, чем сама увлеклась. Кружок наш проработал до самых каникул. 

Это было то, что я им привезла. Получила же, я думаю, гораздо больше.

Учительницы литературы жаловались: в классе страшно приближаться к теме - взяточники в царской России. Ребята сразу поднимают крик: "А у нас ? Вот мать вчера ходила, так она ему понесла..."

Мы в больших городах ни о чём подобном не знали. То ли наши родители интеллигенты тогда еще стеснялись давать взятки, то ли опасались нам об этом говорить.

Но посёлок есть посёлок, да к тому же шахтерский посёлок. Здесь больше знают, меньше боятся. И взрослые, и дети. В день смерти Сталина ученик сказал: "Сталин сдох?! Ну, и что такого?" А вечером немолодой шахтёр ходил по улицам, выпивши, и выкрикивал малоприличными словами всё то нехорошее, что он думал о товарище Сталине. Его забрала милиция и продержала сутки. Всё это я, конечно, узнала в учительской.

У шахтёров трудная, опасная работа, большая зарплата и, как следствие, меньше страха. Но они почтили память вождя, зарплатой оценившего их труд. Говорят, шахтёрские автомобили стояли от Пушкинской площади до Тулы. Может быть, это были разные шахтёры - те, что сидели в КПЗ, и те, что выстроились в длинную автоколонну. А может быть, и нет. Я не знаю, возможно, и сейчас есть не только те шахтёры, что стучат касками о мостовую, но и какие-то другие, диаметрально противоположные. Я только знаю, что никто, кроме шахтеров, касками не стучит.

Это всё политика, социальные дела. Но был и колорит; по-моему, он интересен.

Больше читайте в нашей периодике. А точнее - в журнале художественной литературы и общественной мысли "Радуга" 1'2010